«1918. Симбирскъ», книжная серия «Симбирские тайны». В. Миронов. Часть 5. Загадки июльской ночи. Главы 4-5 / 11 Июля 1918 / История Ульяновска / Годы и люди

Провозглашение Муравьёвым мира с чехословаками и объявление войны Германии стало для Реввоенсовета фронта неприятным сюрпризом, этаким громом средь ночного ясного неба.

Уже под утро, в 3 часа 50 минут 11 июля в войсках стали получать из Казани телеграфные депеши, запрещавшие под страхом строжайшей ответственности принимать и распространять «провокационные телеграммы за подписью Муравьева» (ЦГАКА. Ф. РВСР. Оп. 119. Д. № 300-133. Л. 157). А сам он объявлялся уже бывшим главнокомандующим, безумным провокатором и изменником революции, бежавшим из Казани в Симбирск вместе с народными деньгами.

Утверждение о побеге в данном случае выглядит как-то не очень убедительно. Ведь побег предполагает действие тайное, незаметное для окружающих. Между тем мы помним, что члены Реввоенсовета самолично напутствовали Муравьёва, жали ему руку и желали успеха. А как, скажите, погрузить войска на четыре парохода так, чтобы этого никто не заметил? И куда деть упоминавшийся уже приказ главкома от 3 июля, извещавший Симбирскую группу войск о своём прибытии в город на следующий день? Да и 10 числа визит Муравьёва здесь ждали, поскольку, как утверждает Швер и другие, были заранее о нём извещены телеграммой. Получается, и эти сообщения будущего мятежника о том, что он намерен идти в Симбирск, а не на Самару, прошли для членов Реввоенсовета незамеченными?

Так что в данном случае с их стороны правильнее, да и честнее было бы говорить о том, что Муравьёв всех попросту обманул, или, выражаясь дипломатично, переиграл. А версия «побега» была, скорее всего, выбрана для того, чтобы хоть как-то оправдаться перед Москвой, которую, разумеется, о случившемся тоже известили. Кроме эпитетов в адрес вероломного главкома, в телеграммах Реввоенсовета сообщалось, о том, что «никакой войны Германии Советы не объявляли, о чем он всюду благовестит. Он сам, назначенный для борьбы с чехословацким мятежом, дал из Симбирска телеграмму от Самары до Владивостока всем чехословацким командирам: «Повернуть эшелоны, двигающиеся на Восток, кругом и перейти в наступление по Волге».

Ввиду этой измены всем соприкасающимся с ним вменяется в обязанность на месте пристрелить его, как бешеную собаку, врага Советской России. Меры к изоляции Симбирска приняты» (ЦГАОР. Ф. 130. Оп. 2. Д. 544. Л. 38), – сообщал телеграф.

Вскоре (точное время не известно) пошла на места телеграмма аналогичного содержания, но уже за подписями Председателя Совета народных комиссаров Ульянова-Ленина и Наркома по военным и морским делам Троцкого. В ней сообщалось, «по войскам, по Советам и всем гражданам Советской Республики», что «1. Немцы нигде на нас не наступают. На немецком фронте все спокойно. 2. Всякие призывы к наступлению на немецком фронте являются провокацией и должны караться расстрелом на месте». Бывший же главнокомандующий на чехословацком фронте левый эсер Муравьёв объявлялся изменником и врагом народа. Всякий честный гражданин обязан был его застрелить на месте. Правда, в Симбирске об этой телеграмме узнают гораздо позже: её текст будет объявлен в приказе по войскам Симбирской группы войск лишь 13 июля (ГАУО. Ф Р-1090. Оп. 1. Д. 4. Л. 17). А в ту злополучную ночь город решили изолировать потому, что, обнаружив измену Муравьёва, члены Реввоенсовета не рассчитывали удержать Симбирск в виду засилья в нём левых эсеров и не считая местную большевистскую организацию за реальную силу. Реввоенсовет даже не использовал прямой провод для переговоров с находившимся в Симбирске комиссаром 1-ой армии В. В. Куйбышевым и с местными большевиками, чтобы попытался с их помощью подготовить достойную встречу мятежникам на Симбирских пристанях (1918 год на родине Ленина. С. 69), вспоминал Б. Чистов. Отметим этот момент и двинемся дальше.

Получается, Симбирскому руководству, включая большевиков, не доверяли настолько, что даже не сообщили им об измене Муравьёва! Поэтому неудивительно, что, согласно официальной версии событий, власти в городе до поры до времени даже не подозревали не только о его изоляции, но и о том, что у них под боком разворачивается мятеж. Во всяком случае, все участники событий в своих воспоминаниях утверждают именно это. Так, вечером 10 июля было замечено, что «на Гончаровской улице какие-то матросы бросили бомбу, на улицах встречаются группы матросов, которые держат себя очень развязно и вызывающе, многие из них пьяны, а по углам собираются кучки подозрительной публики» (1918 год на родине Ленина. С. 73). Но особой тревоги это не вызывало, поскольку, как мы помним, пьяные военные с оружием не были чем-то необычным.

Вот и Швер вспоминал: «Где-то рядом от здания Губисполкома раздался не особой силы взрыв. Правда, в то время такие взрывы не только не были неожиданностью, но прямо-таки приелись и на них не обращали внимания. Шалит кто-нибудь, пробует ручные гранаты, – вот что думали все» (Советский общественник. 1925. № 5. С. 21). Кроме Швера, о событиях того вечера, открывших, наконец, симбирским большевиками глаза на происходящее, вспоминали Варейкис (1918 год на родине Ленина. С. 164) и Гимов (Протоколы и доклады VII Симбирского губернского съезда советов Рабочих, Крестьянских и Красноармейских депутатов. С. 33–41). Опираясь на мемуары всех троих, попробуем воссоздать более или менее ясную картину того момента, когда мятеж перестал быть для них незаметным.

Итак, прибыв в Симбирск, Муравьёв вызвал к себе на пароход весь президиум Совета, а так же начальника связи С. Измайлова и председателя чрезвычайной следственной комиссии т. Левина. Ещё ни о чём не подозревая, перечисленные товарищи отправились в штаб симбирской группы войск, чтобы оттуда вместе с военными, которых также вызвал главнокомандующий, всем вместе ехать на пристань. Но в штабе вышла заминка – ещё не подали автомобили, так что пришлось ждать. Как раз в это время и прогремел на Гончаровской тот самый взрыв, про который подумали, что кто-то шалит, пробуя ручные гранаты. Тем не менее, несмотря на обыденность случившегося, несколько человек выбежали на улицу. По словам Швера, то ли из праздного любопытства, то ли от маленького беспокойства. Среди этих нескольких любопытных были сам Швер, председатель губисполкома Гимов, его заместитель Варейкис и председатель Трибунала Крылов. В свою очередь, Гимов объяснял выход членов исполкома на улицу не любопытством и беспокойством, а тем, что к подъезду подали-таки автомобиль, чтобы «нас увезти к этому деспоту, каким Муравьев потом оказался». И именно в это время, когда, по его словам, «все члены президиума, находились в кучке», раздался не взрыв, а выстрел на большой (Гончаровской) улице. По мнению Гимова, это был сигнал к восстанию и к свержению Светской власти. «А мы думали, что этот выстрел был случайным», – вспоминал он.

Так или иначе, но высыпавшему из кадетского корпуса начальству зеваки указали на двоих шедших по улице матросов, сообщив, что кто-то из них бросил бомбу. В погоню за хулиганами отправились самолично глава губисполкома, член такового и председатель Трибунала. Но когда ответственные товарищи догнали морячков и попытались их задержать, те пригрозили взорвать всех оставшимися гранатами. Немедленный арест пришлось отложить и ретироваться, а «краса и гордость революции» отправились дальше.

Швер с Крыловым продолжили преследование, но на почтительном расстоянии, а Гимов вернулся к кадетскому корпусу, присоединившись ко всё ещё толпившейся там «кучке», ожидавшей, чем закончится погоня. Дождались, однако, совершенно другого. Некий молодой коммунист сообщил Варейкису, что какие-то вооружённые люди в матросской форме заняли почту и расставляют на Гончаровской улице пулемёты. А ещё минут через 5 к членам президиума и группе зевак подошёл незнакомый отряд, тянувший за собой несколько пулемётов. Командовал им человек в красной черкеске и папахе. Это был адъютант Муравьёва по фамилии Чудошвили. По оценке Варейкиса, отряд насчитывал 350 штыков, хотя, как мы помним, по показаниям Логинова на захват совета было отправлено 60 бойцов при 4 пулемётах. Подойдя к группе, толпившейся у входа в кадетский корпус, человек в черкеске скомандовал:

– Кто тут большевики, кто эсеры? Отходи в разные стороны! Ему ответили, что ни тех, ни других здесь нет, а есть просто «частная публика».

– Где председатель Совета? – Всё так же напористо спросил он.

А поскольку Гимов, по его словам, предупреждённый неким солдатом-красноармейцем, уже покинул место событий, в переговоры пришлось вступить Варейкису. Именно ему Чудошвили объявил, что все присутствующие временно, до получения дальнейших распоряжений Муравьёва, арестованы. А также сообщил, что главнокомандующий заключил мир с братьями-чехословаками и объявил войну Германии, с которой теперь «будем воевать вместе». Закончив объяснения, адъютант предложил всем войти в здание, к которому один за другим стали подъезжать броневики. Варейкису и остальным пришлось подчиниться и быстро скрыться в помещениях кадетского корпуса.

Таким образом, череда заминок, связанных с задержкой подачи автомобиля, случайным взрывом и преследованием его виновников, фактически предотвратила поездку членов президиума губисполкома в штаб Муравьёва, их неминуемый там арест и лишение всякой возможности для противодействия мятежу. Зато пребывание в стенах корпуса такую возможность предоставляло, и они ею в полной мере воспользовались, хотя тоже находились вроде бы под арестом. Что касается Гимова, избежавшего общей участи, то позже в своих мемуарах Варейкис утверждал: «принимая во внимание, что фракция наша может оказаться вся арестованной, я послал одного товарища из московского отряда передать председателю совдепа т. Гимову, чтобы он скрылся и принял какие-либо активные шаги с внешней стороны» (1918 год на родине Ленина. С. 165). Но ни о каких подобных шагах Гимова в ту ночь сведений не сохранилось. Зато известно, что по окончании событий он «рвал и метал, что не был с нами в эти часы» (1918 год на родине Ленина. С. 183).

Глава 5. Тюрьма или цитадель?

Здание Симбирского Кадетского корпуса, построенное в 1877 году в Троицком (ныне Краснознамённом) переулке, на тот момент было, пожалуй, самым большим светским строением в городе. Трёхэтажный корпус имеет в плане форму буквы «П». Главный фасад длиной 150 м, обращённый в переулок, занимает практически целый квартал. По его центру находится парадный вход в здание. Восточное крыло длиной в 120 м выходит на Спасскую улицу. Западное, короткое (около 70 м) – обращено во внутренний двор корпуса. Общий периметр здания составляет более 600 м. Толстые, подобные крепостным стены из красного кирпича, способные, кажется, выстоять даже под артиллерийским огнём, создают ощущение величественной несокрушимости. Под их защиту и ушли в тот вечер 10 июля 1918 года члены президиума Симбирского губисполкома, как бы арестованные по приказу восставшего Муравьёва.

Почему «как бы?». Попробуем разобраться. Арест означает заключение кого-либо под стражу с целью лишения возможности арестованному скрыться, а также изолировать его от внешнего мира, дабы он не мог влиять на происходящие там события. В случае с губисполкомом формально стража была обеспечена. Её воплощали уже упоминавшиеся шесть броневиков. Два встали у главного входа. Ещё два заняли позиции тоже напротив корпуса, но чуть дальше, в строну Нового Венца, скорее всего на перекрёстке Троицкого переулка и Спасской улицы. Пятый стоял на противоположном углу – на пересечении переулка и Гончаровской улицы. И, наконец, шестой встал сзади кадетского корпуса. Напротив фасада, по плацу, были расставлены пулемёты муравьёвской части и рассыпана его пехота. Жерла орудий и «Максимов» «смотрели» на окна губисполкома. Входы в здание заняли пехотинцы (Симбирская губерния в 1918–1920 гг. : сборник воспоминаний. С. 134, 144). Но стало ли оцепление действительно плотным и непроницаемым? Как видно из приведённого выше описания, основные силы – пять из шести броневиков – были сконцентрированы напротив главного фасада. И лишь одна бронемашина стерегла тыл. А ведь это больше 200 м задних фасадов со множеством окон первого этажа и подвалов. Понятно, что удержать всё это под контролем экипаж не мог просто физически. Тем более ночью.

Напротив главного фасада были установлены и пулемёты мятежников. Таким образом, практически все силы муравьёвцев сосредоточились по фронту здания. Во всяком случае, сведений об их наличии на других флангах и в тылу нет. Что касается входов, занятых пехотинцами, то и это, как мы ещё увидим, не исключало возможности как войти внутрь, так и выйти на улицу. «В Совет можно пройти всякому, а выбраться оттуда уже трудновато, так же и около Совета можно ходить… Я вошел в Исполком…», – вспоминал Швер (Советский общественник. 1925. № 6. С. 47, 48).

Теперь несколько слов о том, сколько народу оказалось «под арестом». Точных сведений о численности «гарнизона» кадетского корпуса в ночь с 10 на 11 июля 1918 года найти не удалось. Согласно же отрывочным данным, содержащимся в воспоминаниях участников событий, там находилось «несколько десятков преданных партии красногвардейцев московской пулеметной команды и взвода текстильщиков»( 1918 год на родине Ленина. С. 71, 72), а также несколько рот латышских стрелков (1918 год на родине Ленина. С. 174). Кроме того, красногвардейцы-интернационалисты из своих казарм, находившихся в городе, поодиночке проникали в корпус, а затем даже тихо сменили стоявшие там муравьёвские караулы (1918 год на родине Ленина. С. 71, 72). Скорее всего, речь в данном случае может идти как минимум о нескольких сотнях бойцов, вооружённых не только винтовками и револьверами, но и большим количеством пулемётов.

Таким образом, бывший кадетский корпус представлял собой не столько узилище, где томятся в неволе арестанты и пленники, сколько осаждённый, но хорошо вооружённый гарнизон, укрытый мощными кирпичными стенами. Так что вздумай эти бойцы пойти на прорыв, осаждавшие вряд ли смогли бы таковой пресечь. Даже при наличии шести броневиков, включая артиллерийские.

Впрочем, безусловно верных бывшему главкому войск, имевшихся в городе, было недостаточно не только для удержания «осады» в случае её прорыва, но даже для того, чтобы довести плотность оцепления кадетского корпуса до более или менее надёжной непроницаемости как снаружи, так и изнутри. Профессиональный военный, Муравьёв не мог этого не понимать. Тем не менее, основную часть своих сил он оставил на пароходах и пристанях, выведя в город лишь два немногочисленных отряда и бронедивизион. Почему? Скорее всего, потому, что не ждал со стороны местных большевиков серьёзного сопротивления и даже не считал нужным арестовывать их по-настоящему. Так что с большой долей вероятности можно предположить, что военный «парад» в Троицком переулке имел в большей степени демонстративно-психологическое, нежели практическое значение.

На чём же основывалась подобная самоуверенность бывшего главкома? Во-первых, скорее всего, на том, что Реввоенсовет Восточного фронта, одним из членов которого ещё недавно был и сам Муравьёв, не доверял симбирским руководителям, считая город насквозь эсеровским, а потому ненадёжным. Вероятно, именно по этой причине Михаил Артемьевич выбрал Симбирск столицей будущей Поволжской республики, которую намеревался создать и возглавить после победы мятежа. Уже по прибытии в город часть сподвижников Муравьёва требовала немедленного ареста и даже расстрела большевиков. Но один из членов губисполкома, Гольман, «выдвинул предположение о возможности их привлечения к участию в «Поволжской республике». Он утверждал, что симбирские большевики ослаблены и деморализованы происшедшим переворотом, и дальнейшее сопротивление с их стороны невозможно. Телефонограмму Варейкиса, где тот требовал заседания губисполкома, чтобы обсудить действия Муравьёва и левых эсеров, изменники расценивали как готовность большевиков к соглашению» (1918 год на родине Ленина. С. 73).

Трудно сказать, чем руководствовался Гольман, хлопоча за своих бывших товарищей. То ли стремлением во что бы то ни стало спасти их от расстрела, то ли уверенностью в том, что их можно перетащить на свою сторону. Так или иначе, но его доводы оказались такими убедительными, что эсеры решили не только не расстреливать большевистскую часть исполкома, но даже предложить им несколько министерских постов в правительстве будущей республики. Особенно мятежникам хотелось заполучить к себе Варейкиса (1918 год на родине Ленина. С. 178).

А может быть, дело было не столько в красноречии Гольмана и других высокопоставленных симбирских эсеров, сколько в тех аргументах, которыми те подкрепляли свою точку зрения?

Аргументах настолько весомых и убедительных, что они позволяли всерьёз рассчитывать на привлечение большевиков на свою сторону? Что ж, мы обязательно проанализируем и эту версию. Но чуть позже.

А пока «арестованные» готовились к сопротивлению. О том, как это происходило, известно из воспоминаний Чистова (1918 год на родине Ленина. С. 71, 72), Варейкиса (1918 год на родине Ленина. С. 166), Каучуковского (1918 год на родине Ленина. С. 174-178) и Швера (Советский общественник. 1925. № 6. С. 49, 50), писавших об удивительной несогласованности действий и отсутствии дисциплины в рядах противника. Например, «захватив» здание, они даже не попытались заполучить списки своих потенциальных врагов – большевиков.

Воспользовавшись этим, Каучуковский, беспрепятственно зашёл в партийный комитет, собрал основные документы, свободно вышел из здания и, спрятав свёрток в сквере возле 1-ой гимназии, так же просто вернулся обратно. При этом в помещении парткома, к его удивлению, всё было на месте, даже оружие. То есть мятежники в «логово врага» зайти и не подумали.

Вокруг здания Совета тем временем толпилось множество солдат из муравьёвских отрядов. Вышедшие из корпуса латышские стрелки смешивались с ними и вели разговоры о «текущем моменте». Этим же занимались и москвичи-пулемётчики, и собравшиеся в переулке партийцы, и политработники штаба симбирской группы войск, и сотрудники самарского ревкома. Словом, все те, кто мятеж не поддержал. Они, вливаясь в многочисленные группы спорящих и даже проникая в броневики, разъясняли, что «муравьёвский мир – это мир ценой советской власти, ценой новой войны с Германией за интересы капиталистов».

Тем временем руководство губисполкома переместилось в помещение редакции «Известий», находившейся в том же здании, поскольку редакционная комната была самой изолированной и очень удобной на случай бегства. Отсюда в случае чего скрыться было легче, так как кроме общего входа имелся отдельный, ведший прямо на улицу, и у окна стояла железная лестница, по которой можно было спуститься во двор. Вскоре в импровизированный штаб сопротивления потянулись делегации от мятежных отрядов. Первыми явились представители бронеотряда, бойцы которого заподозрили, что Муравьёв затевает неладное против совета. Делегатам объяснили, что главком перешёл на сторону чехословаков, и бронеотрядники заверили, что ни одна машина «не выпустит ни снаряда по совету». Варейкис попросил их связаться с другими частями и пулемётной ротой, охранявшей совет, Гончаровскую улицу и ряд учреждений, захваченных Муравьёвым (почту, банк и др.). Вскоре в штаб явилась делегация от пулемётной команды, которая тоже перешла на сторону совета…

Часам к 11 вечера здесь же, в «тюрьме», было напечатано написанное Варейкисом воззвание к обманутым солдатам муравьёвских отрядов. И вскоре листовки с его текстом не только стали гулять по рукам красноармейцев, но даже висели на броневиках.

Постепенно настроение солдатской массы менялось в пользу большевиков. Однако были и те, кто агитации не поддавался. Это в первую очередь матросы, а также остававшиеся на пристанях отряды сербов и, конечно, личная охрана Муравьёва. В случае вооружённого столкновения они могли не только оказать серьёзное сопротивление, но и помочь бывшему командующему скрыться. Чтобы этого не случилось, Муравьёва решено было захватить или уничтожить, тем самым обезглавив мятеж.